Неточные совпадения
Едва ли кто-нибудь, кроме
матери, заметил появление его на свет, очень немногие замечают его в течение жизни, но, верно, никто не заметит, как он исчезнет со света; никто не спросит, не
пожалеет о нем, никто и не порадуется его смерти.
По крайней мере с тем видом светской брезгливости, которую он неоднократно себе позволял со мною, он, я помню, однажды промямлил как-то странно: что
мать моя была одна такая особа из незащищенных, которую не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то
пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда никому не известно, но
пожалеешь надолго;
пожалеешь и привяжешься…
Она и окрестила девочку, а потом,
жалея свою крестницу, давала молока и денег
матери, и девочка осталась жива.
— Знаю, что тяжело, голубчик. Тебе тяжело, а мне вдвое, потому что приехал ты на родную сторону, а тебя и приголубить некому. Вот нету матери-то, так и приласкать некому… Бранить да началить всегда мастера найдутся, а вот кто пожалеет-то?
Но церковь, как
мать нежная и любящая, от деятельной кары сама устраняется, так как и без ее кары слишком больно наказан виновный государственным судом, и надо же его хоть кому-нибудь
пожалеть.
Верочка опять видела прежнюю Марью Алексевну. Вчера ей казалось, что из — под зверской оболочки проглядывают человеческие черты, теперь опять зверь, и только. Верочка усиливалась победить в себе отвращение, но не могла. Прежде она только ненавидела
мать, вчера думалось ей, что она перестает ее ненавидеть, будет только
жалеть, — теперь опять она чувствовала ненависть, но и жалость осталась в ней.
Еще хорошо, что Катя так равнодушно перенесла, что я погубил ее состояние, оно и при моей-то жизни было больше ее, чем мое: у ее
матери был капитал, у меня мало; конечно, я из каждого рубля сделал было двадцать, значит, оно, с другой стороны, было больше от моего труда, чем по наследству; и много же я трудился! и уменье какое нужно было, — старик долго рассуждал в этом самохвальном тоне, — потом и кровью, а главное, умом было нажито, — заключил он и повторил в заключение предисловие, что такой удар тяжело перенести и что если б еще да Катя этим убивалась, то он бы, кажется, с ума сошел, но что Катя не только сама не
жалеет, а еще и его, старика, поддерживает.
Завет отца и
матери, о милый,
Не смею я нарушить. Вещим сердцем
Прочуяли они беду, — таить
Велели мне мою любовь от Солнца.
Погибну я. Спаси мою любовь,
Спаси мое сердечко!
ПожалейСнегурочку!
Эта бесчувственность больше всего огорчила Анфусу Гавриловну, болевшую всеми детьми зараз. Рехнулся старик, ежели родного детища не
жалеет. Высидевший в остроге целый год Лиодор заявился домой, прожил дня два тихо и мирно, а потом стащил у
матери столовое серебро и бесследно исчез.
— Да вы никак сбесились, сороки? — зыкнул он на дочерей. — Разе такое теперь время, оглашенные? Серебро
жалеете, а
мать не жаль… Никому и ничего не дам! Так и знайте… Пусть Лиодор пропивает, — мне ничего не нужно.
— Эх, брат, ничего ты еще не понимаешь! — сказал он. — Лягушек
жалеть не надо, господь с ними!
Мать пожалей, — вон как ее горе ушибло!
— Молчи! — крикнула
мать. — Зубы у себя во рту сосчитай, а чужие куски нечего считать… Перебьемся как-нибудь. Напринималась Татьяна горя через число: можно бы и
пожалеть.
Мать Енафа никакой скотины не держала, и Аглаида невольно
жалела засыхавшую на корню высокую траву, которая стояла выше пояса.
— Ты бы у красноярских девок спросила, какая у него душа! — резала
мать Енафа, злобно сверкая глазами. — Нашла тоже кого
пожалеть… Змей он лютый!
— Матушка, Лизушка, — говорила она, заливаясь слезами, — ведь от этого тебе хуже не будет. Ты ведь христианского отца с
матерью дитя:
пожалей ты свою душеньку.
Несколько раз
мать перерывала мой рассказ; глаза ее блестели, бледное ее лицо вспыхивало румянцем, и прерывающимся от волнения голосом начинала она говорить моему отцу не совсем понятные мне слова; но отец всякий раз останавливал ее знаком и успокаивал словами: «Побереги себя, ради бога,
пожалей Сережу.
Потом приходил к нам отец;
мать сказала ему о нашем позднем обеде; он
пожалел, что мы были долго голодны, и поспешно ушел, сказав, что он играет с тетушкой в пикет.
Мать начинала беспокоиться и
жалеть, что меня отпустила.
После отца у него осталась довольно большая библиотека, —
мать тоже не
жалела и давала ему денег на книги, так что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь не могут же оставаться вечно в покое: за старухой
матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица из себя.
— А ты — не пей! За тебя, сколько надо, отец выпил. И меня он намучил довольно… так уж ты бы
пожалел мать-то, а?
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его глаза, лицо, слова, — все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своей
матери, говорит ей о ее страданиях,
жалеет ее.
— Не тронь ты меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей груди. — Не говори ничего! Господь с тобой, — твоя жизнь — твое дело! Но — не задевай сердца! Разве может
мать не
жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы — родные, все — достойные! И кто
пожалеет вас, кроме меня?.. Ты идешь, за тобой — другие, все бросили, пошли… Паша!
— Лежит он, — задумчиво рассказывала
мать, — и точно удивляется, — такое у него лицо. И никто его не
жалеет, никто добрым словом не прикрыл его. Маленький такой, невидный. Точно обломок, — отломился от чего-то, упал и лежит…
Видя их блеск,
мать понимала, что этот человек никому и ничего не прощает, — не может простить, — и, чувствуя, что для него тяжела эта твердость,
жалела Николая.
«Ах ты, — думаю, — милушка; ах ты, милушка!» Кажется, спроси бы у меня за нее татарин не то что мою душу, а отца и
мать родную, и тех бы не
пожалел, — но где было о том думать, чтобы этакого летуна достать, когда за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы гонит на вороном коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил, коня бросил и прямо к той к белой кобылице и стал опять у нее в головах, как и первый статуй, и говорит...
Ах, надо же и Пафнутьева
пожалеть… ничего-то ведь он не знает! Географии — не знает, истории — не знает. Как есть оболтус. Если б он знал про Тацита — ужели бы он его к чертовой
матери не услал? И Тацита, и Тразею Пета, и Ликурга, и Дракона, и Адама с Евой, и Ноя с птицами и зверьми… всех! Покуда бы начальство за руку не остановило: стой! а кто же, по-твоему, будет плодиться и множиться?
— Разумеется, — подтвердил его собеседник, а потом, как бы сам с собой, принялся рассуждать печальным тоном: — Как бы, кажется, царь небесный помог низвергнуть этого человека, так бы не
пожалел новую ризу, из золота кованную, сделать на нашу владычицу божью
матерь, хранительницу града сего.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не
жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем
мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Зачем мне тебя притеснять, друг мой, я
мать тебе! Вот Порфиша: и приласкался и
пожалел — все как след доброму сыну сделал, а ты и на мать-то путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она — не
мать, а ворог тебе! Не укуси, сделай милость!
—
Пожалеет, как не
пожалеть!
Мать — ведь она старуха добрая!
— Мне-то?
Мать она мне, что ли?
Матерей не
жалеют, а ты… чудак!
— Сестрица, бывало, расплачутся, — продолжал успокоенный Николай Афанасьевич, — а я ее куда-нибудь в уголок или на лестницу тихонечко с глаз Марфы Андревны выманю и уговорю. «Сестрица, говорю, успокойтесь;
пожалейте себя, эта немилость к милости». И точно, горячее да сплывчивое сердце их сейчас скоро и пройдет: «Марья! — бывало, зовут через минутку. — Полно,
мать, злиться-то. Чего ты кошкой-то ощетинилась, иди сядь здесь, работай». Вы ведь, сестрица, не сердитесь?
—
Мать твоя — она, брат, умница была! Тихая умница. И всё понимала, так
жалела всех, что и верно — некуда ей было девать себя, кроме как в монастырь запереться. Ну, и заперлась…
Пожалей же себя и его, и меня —
мать!»
Даже этак вперед
жалеешь самого себя: а там родина, родной угол, одна добрая
мать — всего надумаешься.
Варвара Михайловна. Зачем взвешивать… рассчитывать!.. Как мы все боимся жить! Что это значит, скажите, что это значит? Как мы все
жалеем себя! Я не знаю, что говорю… Может быть, это дурно и нужно не так говорить… Но я… я не понимаю!.. Я бьюсь, как большая, глупая муха бьется о стекло… желая свободы… Мне больно за вас… Я хотела бы хоть немножко радости вам… И мне жалко брата! Вы могли бы сделать ему много доброго! У него не было
матери… Он так много видел горя, унижений… вы были бы
матерью ему…
Стоя около стены и зажмурив глаза, он слушал пение и думал об отце, о
матери, об университете, о религиях; ему было покойно, грустно, и потом, уходя из церкви, он
жалел, что служба так скоро кончилась.
Когда Евсей служил в полиции, там рассказывали о шпионах как о людях, которые всё знают, всё держат в своих руках, всюду имеют друзей и помощников; они могли бы сразу поймать всех опасных людей, но не делают этого, потому что не хотят лишить себя службы на будущее время. Вступая в охрану, каждый из них даёт клятву никого не
жалеть, ни
мать, ни отца, ни брата, и ни слова не говорить друг другу о тайном деле, которому они поклялись служить всю жизнь.
— Щец! Щец!.. Дура!.. Деньги да богатство к тебе сами лезли…
Матери родной
пожалеть не хотите… Щец!
Уланбекова. Не
жалеешь ты
матери; ну с твоим ли здоровьем, мой друг, на охоту ходить! Захвораешь еще, сохрани господи, тогда ты меня просто убьешь! Ах, боже мой, сколько я страдала с этим ребенком! (Задумывается).
Надежда Антоновна. У вас шутки… А каково мне,
матери! Столько лет счастливой жизни, и вдруг… Прошлую зиму я ее вывозила всюду, ничего для нее не
жалела, прожила все, что было отложено ей на приданое, и все даром. А нынче, вот ждала от мужа денег, и вдруг такое письмо. Я уж и не знаю, чем мы жить будем. Как я скажу Лидиньке? Это ее убьет.
Ахов. Ты тоже, видно, в
мать уродилась! Ума-то у тебя столько же, что и у ней. (Кругловой сквозь слезы.) Федосевна,
пожалей ты меня! Ведь я сирота, в этаком-то доме один я путаюсь, даже страх находит.
— Отец и
мать очень обрадовались моему назначению в студенты, даже с трудом ему верили, и очень
жалели, что Григорий Иваныч не оставил меня до акта, на котором было предположено провозгласить торжественно имена студентов и раздать им шпаги.
Но странно: не имела образа и
мать, не имела живого образа и Линочка — всю знает, всю чувствует, всю держит в сердце, а увидеть ничего не может… зачем большое менять на маленькое, что имеют все? Так в тихом шелесте платьев, почему-то черных и шелестящих, жили призрачной и бессмертной жизнью три женщины, касались еле слышно, проходили мимо в озарении света и душистого тепла, любили, прощали,
жалели — три женщины:
мать — сестра — невеста.
«Да что же это? Вот я и опять понимаю!» — думает в восторге Саша и с легкостью, подобной чуду возрождения или смерти, сдвигает вдавившиеся тяжести, переоценивает и прошлое, и душу свою, вдруг убедительно чувствует несходство свое с
матерью и роковую близость к отцу. Но не пугается и не
жалеет, а в радости и любви к проклятому еще увеличивает сходство: круглит выпуклые, отяжелевшие глаза, пронзает ими безжалостно и гордо, дышит ровнее и глубже. И кричит атамански...
— А на дворе… Мне это покойная
мать Досифея объяснила. Прозорливица была и очень
жалела меня…
—
Пожалею,
пожалею, только не приставайте вы ко мне, ради
матери божией.
В числе воспоминаний Пети остался также день похорон
матери. В последнее время он мало с ней виделся и потому отвык несколько: он
жалел ее, однако ж, и плакал, — хотя, надо сказать, больше плакал от холода. Было суровое январское утро; с низменного пасмурного неба сыпался мелкий сухой снег; подгоняемый порывами ветра, он колол лицо, как иголками, и волнами убегал по мерзлой дороге.
Иван Макарович. Поговори еще, я тебе косу-то повыдеру. Шкура. Кто так делал? Ни отец, ни
мать, ни тетка. Скверно, барин. Мы тебя любили, сколько тебе задаром пели, тебя
жалели. А ты что сделал.